Сашка открыл было рот сказать, что в конце его отпуска погода тоже испортилась, но они с Маринкой провели такие чудные дни…

— А в день отъезда вообще был дождь! — Вера Константиновна продолжала: — И водитель автобуса был противный, запихнул мой багаж дальше всех и отказался донести до платформы…

— Надо же, я тоже в ливень уезжал. Еще решил: Крым меня отпускать не хочет, плачет.

— Да, я тоже плакала, когда садилась в поезд. Оказалось, поезд — проходящий. Вот сволочь! Стоит недолго! И никто не помогал мне, сколько я ни толкалась! И чаю мне сразу же не дали, и белье не застелили… А соседи! Кошмар! Молодежь! Отвратительная компания! Всю ночь они пели! Пили водку и ели фрукты!!!

— Ага, классные ребята, с фестиваля ехали…

— Вы что, были в том же поезде?

Сашка свел все концы с концами и заливисто смеялся.

— Я вообще был в том же санатории…

В комнату вошла Аська с горячими пирожками, но Сашка помотал головой и, продолжая хохотать, направился в коридор.

— И вы еще смеете спорить, что Крым был отвратительным? Люди противные, погода мерзкая. А солнце? Повышенной вредности и агрессивности, — неслось вслед Сашке.

— У нас с вами разное солнце…

Ирина Говоруха

Танго

Молчание не перекричать.

Ринат Валиуллин

Она бежала сломя голову, не чувствуя шелка акаций, солнца, отдыхающего в санаторном белье, и неба, провалившегося дырявой крышей. Не замечала, что сливы бьются плашмя об асфальт, расплескивая практически черный сок, шелестят сухим картоном хвойные, отдает козлятником и бересклетом. Что на двух больших пальцах стерся лак модного цвета «электрик» и лопнул ремешок на левой босоножке. Она наблюдала только свою боль, зло щипающую за аорту, нежное горло с чуть увеличенной щитовидной железой и ложбинку меж грудями.

Потом неожиданно остановилась. Дальше не пускал забор, за которым в кустах прятался пансионат с настежь открытыми окнами. В столовой разливали кисель, и был слышен стук половника о стаканы. На веревках болтались полотенца, громко икал простуженный старик. Девушка замерла, сглотнула слезы и неожиданно выполнила цепочку шагов и стала в крест. А потом переменила положение стоп и пошла по кругу «каруселью». Люди расплывались, превращаясь в размытый задник. Детские голоса, шипение моря и горное эхо — все напоминало мелодию из фильма «Последнее танго в Париже». А она танцевала… Наконец-то чувствуя каждый шаг.

Полька с рождения была неприлично рыжей: с красными волосами и кожей, словно опыленной апельсиновой цедрой. Будто ей сделали аппликацию ягодами рябины, не пропустив ни щеки, ни нос, ни белый подбородок с ямочкой. Чуть полноватая, с пушком на голове, в который мама все детство втирала сок алое и сладкий крымский лук.

Во двор выходила редко и без удовольствия, так как мальчишки дразнили ее «рыжей колли» и пытались нащупать под платьем хвост. А еще «пожарной машиной» и «булочной», тыкая пальцами в пухлые коленки. Но когда все-таки появлялась, детсадовские, более развязные дети, кричали: «Ты неправильно играешь. Нужно сперва сказать «это», а потом «другое». Только Поля говорить не любила, тем более по команде, и постоянно отмалчивалась, играя за железной раскаленной горкой. А когда все-таки решалась о себе заявить, голос звучал вяло, неубедительно, и ее просили повторить еще раз, и еще… И еще…

Она была какая-то незаметная. Как герань, которая практически не нуждается в поливе. Любила, чтобы вокруг было тихо: тихо работал телевизор, показывая любимые диснеевские мультики, тихо планировали бюджет мама с папой на кухне, и так же тихо начиналось утро, разливая половником красное закипевшее солнце. И со временем превратилась в миловидную 22‑летнюю девушку, с оранжевыми редкими волосами, которым так и не помог едкий луковый сок и свежие домашние желтки.

Голову приходилось мыть каждое утро, и каждое утро жужжал фен, брызгаясь теплым успокоительным воздухом. Мама делала замечания, доказывая, что частое мытье только стимулирует потовые железы, но Поля демонстрировала пряди, похожие на леденцы-карандаши, и открывала кран с горячей водой. Медленно собиралась на работу, стоя в ванной перед зеркалом и пощипывая себя за живот, в надежде разбить складку жира, а потом надевала гипюровый, чуть пожелтевший от неправильной стирки бюстгальтер, шифоновую блузку, зеленый шарфик и юбку-шестиклинку, придававшую бедрам двойной объем, и направлялась в свой любимый аналитический отдел. В такой одежде Поля казалась крупнее, но все равно оставалась размытой, неясной и какой-то бесконтурной.

Девушка во всех отношениях была поздней. Месячные начались только в 16 лет, а первый парень появился на предпоследнем курсе. Влад оказался таким же красным, с крупными веснушками и совсем непопулярным. Он ухаживал за ней из интереса или для опыта, и Поля послушно приходила на свидания к памятнику Раскрывшимся каштанам, где он стоял с учебником по банковскому и страховому делу; его нос был холодным и влажным. Их прозвали парочкой «рыжиков», только они так и не сблизились, хотя старательно играли в любовь и посетили все обязательные для влюбленных места. Гуляли в Мариинском парке между старыми липами, разбрызгивали воду из чугунного фонтана, ели в театре трюфеля и даже один раз поцеловались. Только это было лишним. Касание губ без особых чувств напоминало какое-то несложное физическое упражнение. А по ощущениям — словно губы случайно прикоснулись к шейному атласному платку. И чувства так и остались приятельскими.

Ее настроение всегда было полусонное, без взвинченных нервов даже перед самыми месячными. Она никуда не торопилась, не имела подруг и вела вялый образ жизни.

— Поль, я не знаю, как тебя растормошить. Может, тебе работу сменить, ездить в метро и хоть там знакомиться с молодыми людьми? У меня в твое время были танцы, турпоходы и кино. А что есть у тебя, кроме прогнозирования финансовых показателей?

Девушка пожимала плечами, и мама была вынуждена продолжать разговор с папой, не выпуская из рук какао и разрыхлитель для теста. Она считала, что магазинные сладости не могут сравниться с домашней выпечкой, и пекла торты, рулеты и печенья как минимум три раза в неделю.

— Отстань от нее. Почему ты считаешь, что все девушки должны быть болтливыми? Кому-то нравятся именно такие, как наша Полька. И потом, молчанье — щит от многих бед, а болтовня всегда во вред. Язык у человека мал, а сколько жизней он сломал!

Папа посмотрел на растерявшуюся маму и подытожил:

— Омар Хайям!

— Ты меня совсем не слышишь! Я не болтливости от нее хочу. Я хочу обычного, человеческого умения общаться. А